[Ловкий Пройдоха]

Пародия на сентиментализм

Разбилась чашка — безутешно
Над ней с утра рыдаю я.
О милый друг, о друг сердешный,
Какие были мы друзья!

Я вспоминаю цвет, и ручку,
И блюдца трепетный овал,
Как папа, получив получку,
В неё мне пепси наливал.

Я плачу день, рыдаю вечер,
И льются слёзы без конца,
В тьму безутешности повержен,
Теряю в весе, спал с лица!

О чашка, милая, родная!
Тебя навек мне не забыть!
Пусть купят новую, но знаю —
Я не смогу её любить…

Михаил Гусев

@темы: Цитата, Стихотворение

---

[Ловкий Пройдоха]

Может, кого заинтересует. Интересная статейка: www.proza.ru/2009/02/15/288

@темы: Размышление

---

Он

[A-sura]

Он прятал все дни в обёртки из-под горького шоколада,
Слушал placebo, читал Мураками и верил в сны,
И ему, в принципе, уже ничего не надо,
Он лишь твердит «Лети».

Он на последней станции встречает все электрички,
Может, она приедет, а может, пришлют письмо,
Тонкими пальцами курит, бросает спички.
Но звёзды так далеко.

А осень рассыпала в парке листья под ноги,
Ветер шепчет: «Ну же, скорей, идём»
Он на карте пунктиром размеривает дороги,
Разговаривая, с дождём.

Чёрный кофе, иконы, свечи играют в прятки,
Вся его жизнь, не доигранный кем-то джаз.
Если долго смотришь ночами в небо,
То небо падает в нас.

@темы: Своё, Стихотворение

---

Ангелы с бубликами. старое

[Фея в укропе]

Когда я стану умирать,
Я попрошу всех ангелов играть
Вальс

Когда я стану умирать,
Я буду бубликами угощать
Всласть

И маковые крошки
покатятся с небес
По узенькой дорожке
прямо в лес.

Все удивятся: «Ну и ну!
Откуда крошки наверху?
Откуда музыка играет?»
Никто не знает, никто не знает!

А ангелы танцуют и бублики жуют,
и умереть спокойно бедняге не дают.

@темы: На критику, Стихотворение

---

Написалось недавно такое.

[Та самая Кошка]

Обними...

Обними меня сильно и нежно,
Чтоб забыть все мирские радости,
Чтобы просто срывать одежду,
Уступая минутной слабости.

Чтоб глазами в глаза, не думая,
Чтоб губами к губам - так сладко.
Забери, наконец, судьбу мою,
Перестань уже быть загадкой.

Ну, а после уйди... пожалуйста.
В полумраке весеннего утра.
Это глупо - любить до старости,
Но так хочется почему-то.

02.04.09

@темы: Своё, Стихотворение

---

Ангел мой, тише, тише...

[A-sura]

Давай взрослеть с тобой вместе под этим неоновым светом,
Раз отблески звёзд отняли у нас с тобой этажи.
Мой ангел с улыбкой убийцы, не надо идти за ответом
Туда, где на стенах иконы и чьей-то души миражи.

Наверно, уже довольно писать стихотворные бредни?
Про то что кто-то там умер. Если страшно - беги.
С браслетом на тонком запястье, стирать, рисовать столетья,
Наверное, хватит уже, раз одинаковы дни.

Когда-нибудь мы с тобой сможем шагнуть с раскаленной крыши
Расправить крылья по ветру. Страшно – смотри в глаза.
Ну а пока не плачь, ангел мой, тише, тише….
Мы держим пари с этим городом, кто быстрее сойдёт с ума………………………………………………………………………………………….

---

Смейтесь

[Ловкий Пройдоха]

Опять из сборника Афанасьева. Раздел Народные анекдоты:

У одной бабы был муж глухой. Раз как-то вздумалось ей приласкаться к мужу. Вот она и говорит ему:
- Ох ты моя защита и оборона!
- Как, я ощипана ворона? Ах ты, такая-сякая! — И отколотил жену.
- Что ты, глухой черт!— закричала баба. — Разбойник, обидчик этакой!
- Вот давно бы так!— сказал муж.

@темы: Юмор, Цитата

---

Хоть и не люблю Джойса

[Ловкий Пройдоха]

Немного нежности и любви, думаю, не повредит.

***

Я бы хотел,
Чтоб мы были одни
В чаще сосновой,
В прохладной тени.

Чтоб целоваться там
Сладко, без слов
В храме сосновом,
Меж темных стволов.

Чтоб с поцелуями
Падала на
Губы мои —
Твоих прядей волна.

Что же мы медлим?
Там сосны и тишь...
Что ты мне шепчешь?
О чем говоришь?

***

Твое сердечко — мотылек,
Порхающий у губ моих,
— Несчастен, если одинок,
Блажен, прильнув ко мне на миг;
Все, чем на свете я богат,
— Мой хрупкий, мой бесценный клад!

Как в мягком гнездышке вьюрок
Свои сокровища хранит,
Так я, не ведая тревог,
Не чая будущих обид,
Вложил последний золотник —
В любовь, живущую лишь миг.

Цветок, подаренный моей дочери

Как роза белая, нежна
Дарящая рука
Той, чья душа, как боль, бледна
И, как любовь, хрупка.

Но безрассудней, чем цветы,
Нежней, чем забытье,
Глаза, какими смотришь ты,
Дитя мое.

Триест, 1912

Джеймс Джойс

@темы: Цитата, Стихотворение

---

Приветик

[Ловкий Пройдоха]

Приветствую новоприбывших! Стали мы строгими, многих не пускаем, а вас вот пустили. Подсаживайтесь к нашему столику, устраивайтесь поудобнее, знакомьтесь с правилами. Если вы их соблюдаете, не хулиганичаете, то будем с вами дружить. Комментируют у нас далеко не всегда, иногда сообщество превращается в сонное царство (а мы ведь и без того - "Ловец снов"), но с этим сложно бороться. Сам я комментриую обычно то, что мне понравилось. Стараюсь не ругать без необходимости - если вы не на критику размещаете, то почти никогда от меня критику и не услышите. Совсем бессмысленных и слабых произведений не допущу (если они будут захламлять наше пространство). В остальном добрый и почти не кусаюсь.

@темы: Организационное

---

Дожди

[A-sura]

Эпоха дождей в нашем сказочном королевстве,
Осколок серого неба в твоей груди вместо сердца.
Ломаешь замки на окнах, пора собираться в даль
Там на границах развалин ждёт нас ненужный Рай.

Смотри, как падают звезды, смотри, как горит листва
Когда умирают герои, книги теряют слова.
Герои забытых мифов, Боги не нужных дней
В замке из пластилина покосилась скрипучая дверь.

Ты разбилась на сотни бликов. Пожалуйста, не молчи.
Ветер ударит в спину, пора покупать зонты

---

Добрая сказка

[Ловкий Пройдоха]

Чудесная дудка

Жил старик со старухой. У них детей было двое: сынок Иванушка и дочка Аннушка. Старик начал своих детей посылать в лес за ягодками, наказывает им:
— Детки! Который из вас нарвет больше ягодок, тому поясок куплю шелковый.
Они возрадовались и немедля пошли. Иванушка был меньшее детище, нарвал больше Аннушкиного; Аннушка из досады, что отец не ей купит поясок, озлившись, убила своего брата и схоронила его в том лесу. Пришла домой и сказала отцу, что брат "мой Иванушка неизвестно куда ушел.
Спустя несколько времени после того над могилой Иванушкиной выросла тростинка. Мимопроезжие купцы ее срезали, сделали дудку, и как начали играть в нее — изумились; из дудки выходил такой голос: «Подуди-ка, подуди-ка, дядюшка! Не ты меня убил, не ты меня сгубил; убила меня сестра моя — за красные ягодки, за шелковый поясок». Поехали те купцы в село и случилось им ночевать у Иванушкина отца; объявили ему про чудесную дудку и просили старика поиграть. Старик начал дудеть, а дудочка начала ему говорить: «Подуди-ка, подуди-ка, батюшка! Не ты меня убил, не ты меня сгубил; убила меня сестра моя Аннушка — за красные ягодки, за шелковый поясок».
После того дали сестре поиграть; дудка стала говорить: «Подуди-ка, подуди-ка, сестрица моя Аннушка! Ты меня убила, в лесу сгубила — за красные ягодки, за шелковый поясок». Отец, осердясь на дочку Аннушку, которая тут же призналась, поставил ее на воротах и расстрелял из поганого ружья. На дворе у них была лужа, а в ней щука, а в щуке-то огонец; этой сказочке конец.

Из сборника А.Н. Афанасьева

@темы: Цитата

---

[A-sura]

Здравствуйте, раз уж пустили меня в сообщество, повыкладываю своё творчество, может кому-нибудь понравится.

***
Родину на куски, разорвало серое небо.
Родина, все ждала, когда же придут перемены.
Сыпала рыжей листвой и дождями в обнимку.
Не отвечав на звонки, разрезала старую симку.
Одевала на пальцы кольца, слушала песни ветра.
Сокращала время до ночи, на целые километры.
Хотела сорваться с крыши на юг с лебединой стаей.
Но что - то там не сложилось, и Родина стала седая.
На подоконнике курит, ловит города звуки,
В тонкий блокнотик пишет свои стихи о разлуке.
И думает, что конечно, скоро вернуться птицы,
Всю эту долгую осень, мне Родина будет сниться.

****
Тысячи дорог в никуда,
Стёклышки разбитых витрин,
Манекены смотрят на свет,
Сквозь призму своих мобил.
Прибили все крылья к небу,
Осыпаемся хлопьями снега,
Гламур и дискурс в почёте.
Мёртвые дети века.
Улыбки окровавленных губ,
Чужие правила жизни,
Просыпаешься утром, страх,
И забились куда то мысли.
А можно, я не стану дарить, вам кусочки
Своего сердца,
Мне и так одиноко от боли,
Мне хочется просто
Согреться.

***
Мы падаем, падаем, падаем, падаем….
С крыши нагретой солнца лучами…
Пять сантиметров до смерти – радует..
Опять перемотка, не долетали
Тела до удара, души до неба,
Глаза до осознанной боли на выкрик,
Нас вновь зацепляло, тащило обратно,
Чтоб было дыханье, чтоб мы не успели
Забыть, что дороги, как юные шлюхи,
Хотят наших судеб за деньги и ласку,
Мы падаем, падаем…взявшись за руки..
В самую грустную сказку.

***
когда открываешь форточку в комнату
врывается «Скорый поезд Москва-Абакан….
и фонарный сумрак оранжевый сонному
старому дому наливает бокал…
«отправляется от третьей платформы…….
Прячешься, царапаешь вены, забившись в угол,
Чужие крылья по крупицам расстреляны,
Одеваешь в чёрное полумёртвых кукол.
«просим пассажиров пройти на посадку……
А раньше думалось, что можно быть нежной,
Но чьи то сказки создали не то притяжение
И в сердце
Осколок от зеркала Королевы снежной.

@темы: Своё, Стихотворение

---

[Ловкий Пройдоха]

А вот это вам вкусненького для размышления. Честно говоря, не верю словам Барта. Сам я автор и ничего подобного замечал, но, как бы то ни было, вот:

Р. Барт
СМЕРТЬ АВТОРА

(Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М., 1994 - С. 384-391)


Бальзак в новелле "Сарразин" пишет такую фразу, говоря о переодетом женщиной кастрате: "То была истинная женщина, со всеми ее внезапными страхами, необъяснимыми причудами, инстинктивными тревогами, беспричинными дерзостями, задорными выходками и пленительной тонкостью чувств". Кто говорит так? Может быть, герой новеллы, старающийся не замечать под обличьем женщины кастрата? Или Бальзак-индивид, рассуждающий о женщине на основании своего личного опыта? Или Бальзак-писатель, исповедующий "литературные" представления о женской натуре? Или же это общечеловеческая мудрость? А может быть, романтическая психология? Узнать это нам никогда не удастся, по той причине, что в письме как раз и уничтожается всякое понятие о голосе, об источнике. Письмо - та область неоределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего.
* * *
Очевидно, так было всегда: если о чем-либо рассказывается ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность, то есть, в конечном счете, вне какой-либо функции, кроме символической деятельности как таковой, - то голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть, и здесь-то начинается письмо. Однако в разное время это явление ощущалось по-разному. Так, в первобытных обществах рассказыванием занимается не простой человек, а специальный медиатор - шаман или сказитель; можно восхищаться разве что его "перформацией" (то есть мастерством в обращении с повествовательным кодом), но никак не "гением". Фигура автора принадлежит новому времени; по-видимому, она формировалась нашим обществом по мере того, как с окончанием средних веков это общество стало открывать для себя (благодаря английскому эмпиризму, французскому рационализму и принципу личной веры, утвержденному Реформацией) достоинство индивида, или, выражаясь более высоким слогом, "человеческой личности". Логично поэтому, что в области литературы "личность" автора получила наибольшее признание в позитивизме, который подытоживал и доводил до конца идеологию капитализма. Автор и поныне царит в учебниках истории литературы, в биографиях писателей, в журнальных интервью и в сознании самих литераторов, пытающихся соединить свою личность и творчество в форме интимного дневника. В средостении того образа литературы, что бытует в нашей культуре, безраздельно царит автор, его личность, история его жизни, его вкусы и страсти; для критики обычно и по сей день все творчество Бодлера - в его житейской несостоятельности, все творчество Ван Гога - в его душевной болезни, все творчество Чайковского - в его пороке; объяснение произведения всякий раз ищут в создавшем его человеке, как будто в конечном счете сквозь более или менее прозрачную аллегоричность вымысла нам всякий раз "исповедуется" голос одного и того же человека - автора.
* * *
Хотя власть Автора все еще очень сильна (новая критика зачастую лишь укрепляла ее), несомненно и то, что некоторые писатели уже давно пытались ее поколебать. Во Франции первым был, вероятно, Малларме, в полной мере увидевший и предвидевший необходимость поставить сам язык на место того, кто считался его владельцем. Малларме полагает - и это совпадает с нашим нынешним представлением, - что говорит не автор, а язык как таковой; письмо есть изначально обезличенная деятельность (эту обезличенность ни в коем случае нельзя путать с выхолащивающей объективностью писателя-реалиста), позволяющая добиться того, что уже не "я", а сам язык действует, "перформирует"; суть всей поэтики Малларме в том, чтобы устранить автора, заменив его письмом, - а это значит, как мы увидим, восстановить в правах читателя. Валери, связанный по рукам и ногам психологической теорией "я", немало смягчил идеи Малларме; однако в силу своего классического вкуса он обратился к урокам риторики, и потому беспрестанно подвергал Автора сомнению и осмеянию, подчеркивал чисто языковой и как бы "непреднамеренный", "нечаянный" характер его деятельности и во всех своих прозаических книгах требовал признать, что суть литературы - в слове, всякие же ссылки на душевную жизнь писателя - не более чем суеверие. Даже Пруст, при всем видимом психологизме его так называемого анализа души, открыто ставил своей задачей предельно усложнить - за счет бесконечного углубления в подробности - отношения между писателем и его персонажами. Избрав рассказчиком не того, кто нечто повидал и пережил, даже не того, кто пишет, а того, кто собирается писать (молодой человек в его романе - а впрочем, сколько ему лет и кто он, собственно, такой? - хочет писать, но не может начать, и роман заканчивается как раз тогда, когда письмо наконец делается возможным), Пруст тем самым создал эпопею современного письма. Он совершил коренной переворот: вместо того чтобы описать в романе свою жизнь, как это часто говорят, он самую свою жизнь сделал литературным произведением по образцу своей книги, и нам очевидно, что не Шарлю списан с Монтескью, а, наоборот, Монтескью в своих реально-исторических поступках представляет собой лишь фрагмент, сколок, нечто производное от Шарлю. Последним в этом ряду наших предшественников стоит Сюрреализм; он, конечно, не мог признать за языком суверенные права, поскольку язык есть система, меж тем как целью этого движения было. в духе романтизма, непосредственное разрушение всяких кодов (цель иллюзорная, ибо разрушить код невозможно, его можно только "обыграть"); зато сюрреализм постоянно призывал к резкому нарушению смысловых ожиданий (пресловутые "перебивы смысла"), он требовал, чтобы рука записывала как можно скорее то, о чем даже не подозревает голова (автоматическое письмо), он принимал в принципе и реально практиковал групповое письмо - всем этим он внес свой вклад в дело десакрализации образа Автора. Наконец, уже за рамками литературы как таковой (впрочем, ныне подобные разграничения уже изживают себя) ценнейшее орудие для анализа и разрушения фигуры Автора дала современная лингвистика, показавшая, что высказывание как таковое - пустой процесс и превосходно совершается само собой, так что нет нужды наполнять его личностным содержанием говорящих. С точки зрения лингвистики, автор есть всего лишь тот, кто пишет, так же как "я" всего лишь тот, кто говорит "я"; язык знает "субъекта", но не "личность", и этого субъекта, определяемого внутри речевого акта и ничего не содержащего вне его, хватает, чтобы "вместить" в себя весь язык, чтобы исчерпать все его возможности.
* * *
Удаление Автора (вслед за Брехтом здесь можно говорить о настоящем "очуждении" - Автор делается меньше ростом, как фигурка в самой глубине литературной "сцены") - это не просто исторический факт или эффект письма: им до основания преображается весь современный текст, или, что то же самое, ныне текст создается и читается таким образом, что автор на всех его уровнях устраняется. Иной стала, прежде всего, временная перспектива. Для тех, кто верит в Автора, он всегда мыслится в прошлом по отношению к его книге; книга и автор сами собой располагаются на общей оси, ориентированной между до и после; считается, что Автор вынашивает книгу, то есть предшествует ей, мыслит, страдает, живет для нее, он так же предшествует своему произведению, как отец сыну. Что же касается современного скриптора, то он рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом; остается только одно время - время речевого акта, и всякий текст вечно пишется здесь и сейчас. Как следствие (или причина) этого смысл глагола писать должен отныне состоять не в том, чтобы нечто фиксировать, изображать, "рисовать" (как выражались Классики), а в том, что лингвисты вслед за философами Оксфордской школы именуют перформативом - есть такая редкая глагольная форма, употребляемая исключительно в первом лице настоящего времени, в которой акт высказывания не заключает в себе иного содержания (иного высказывания), кроме самого этого акта: например, Сим объявляю в устах царя или Пою в устах древнейшего поэта. Следовательно, современный скриптор, покончив с Автором, не может более полагать, согласно патетическим воззрениям своих предшественников, что рука его не поспевает за мыслью или страстью и что коли так, то он, принимая сей удел, должен сам подчеркивать это отставание и без конца "отделывать" форму своего произведения; наоборот, его рука, утратив всякую связь с голосом, совершает чисто начертательный (а не выразительный) жест и очерчивает некое знаковое поле, не имеющее исходной точки, - во всяком случае, оно исходит только из языка как такового, а он неустанно ставит под сомнение всякое представление об исходной точке.
* * *
Ныне мы знаем, что текст представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теологический смысл ("сообщение" Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников. Писатель подобен Бувару и Пекюше, этим вечным переписчикам, великим и смешным одновременно, глубокая комичность которых как раз и знаменует собой истину письма; он может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые; в его власти только смешивать их друг с другом, не опираясь всецело ни на один из них; если бы он захотел выразить себя, ему все равно следовало бы знать, что внутренняя "сущность", которую он намерен "передать", есть не что иное, как уже готовый словарь, где слова объясняются лишь с помощью других слов, и так до бесконечности. Так случилось, если взять яркий пример, с юным Томасом де Квинси; он, по словам Бодлера, настолько преуспел в изучении греческого, что, желая передать на этом мертвом языке сугубо современные мысли и образы, "создал себе и в любой момент держал наготове собственный словарь, намного больше и сложнее тех, основой которых служит заурядное прилежание в чисто литературных переводах" ("Искусственный рай"). Скриптор, пришедший на смену Автору, несет в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее остановки; жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности.
* * *
Коль скоро Автор устранен, то совершенно напрасным становятся и всякие притязания на "расшифровку" текста. Присвоить тексту Автора - это значит как бы застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо. Такой взгляд вполне устраивает критику, которая считает тогда своей важнейшей задачей обнаружить в произведении Автора (или же различные его ипостаси, такие как общество, история, душа, свобода): если Автор найден, значит, текст, "объяснен", критик одержал плбеду. Не удивительно поэтому, что царствование Автора исторически было и царствованием Критика, а также и то, что ныне одновременно с Автором оказалась поколебленной и критика (хотя бы даже и новая). Действительно, в многомерном письме все приходится распутывать, но расшифровывать нечего; структуру можно прослеживать, "протягивать" (как подтягивают спущенную петлю на чулке) [1] во всех ее повторах и на всех ее уровнях, однако невозможно достичь дна; пространство письма дано нам для пробега, а не для прорыва; письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и улетучивается, происходит систематическое высвобождение смысла. Тем самым литература (отныне правильнее было бы говорить письмо), отказываясь признавать за текстом (и за всем миром как текстом) какую-нибудь "тайну", то есть окончательный смысл, открывает свободу контртеологической, революционной по сути своей деятельности, так как не останавливать течение смысла - значит в конечном счете отвергнуть самого бога и все его ипостаси - рациональный порядок, науку, закон.
* * *
Вернемся к бальзаковской фразе. Ее не говорит никто (то есть никакое "лицо"): если у нее есть источник и голос, то не в письме, а в чтении. Нам поможет это понять одна весьма точная аналогия. В исследованиях последнего времени (Ж.-П. Вернан) демонстрируется основополагающая двусмысленность греческой трагедии: текст ее соткан из двузначных слов, которые каждое из действующих лиц понимает односторонне (в этом постоянном недоразумении и заключается "трагическое"); однако есть и некто, слышащий каждое слово во всей его двойственности, слышащий как бы даже глухоту действующих лиц, что говорят перед ним; этот "некто" - читатель (или, в данном случае, слушатель). Так обнаруживается целостная сущность письма: текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель - это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении, только предназначение это не личный адрес; читатель - это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст. Смехотворны поэтому попытки осуждать новейшее письмо во имя некоего гуманизма, лицемерно выставляющего себя поборником прав человека. Критике классического толка никогда не было дела до читателя; для нее в литературе существует лишь тот, кто пишет. Теперь нас более не обманут такого рода антифразисы, посредством которых почтенное общество с благородным негодованием вступается за того, кого на деле оно оттесняет, игнорирует, подавляет и уничтожает. Теперь мы знаем: чтобы обеспечить письму будущность, нужно опрокинуть миф о нем - рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора.

Примечания
1. Из многих значений глагола filer здесь обыгрывается по крайней мере три: "следить" (ср. в русском языке филёр); "тянуть", "подтягивать" (о петле на чулке); "плести", "вплетать" (например, в тексте: une metaphore filee - сквозная метафора). - Прим. перев.
2. В подлиннике обыгрывается второе значение глагола renverser "выворачивать наизнанку". - Прим. ред.

@темы: Эссе, Размышление

---

[Ловкий Пройдоха]

О личном в творчестве

Как можно случайному встречному, случайному попутчику рассказать обо всём самом сокровенном, не боясь насмешки и непонимания, так можно своему читателю поведать о себе очень много секретного, не говоря, впрочем, что это о тебе и сдабривая правдивые секреты изрядной долей художественного вымысла. Писатель может открыться незнакомому, неизвестному читателю так полно, как не сможет это сделать с лучшим другом, матерью или старшим братом. Потому что нет опасности, что тебя обвинят в чём-либо, будут смеяться или дразнить. Твоя судьба скрыта маской творчества, растворена в мире текста, переплетена с вымышленными судьбами. В тексте нет твоего полного отражения, даже если ты нарочно списывал какого-нибудь персонажа с себя самого, однако частенько бывает, что ты доверяешь свои собственные мысли, тайные думы и переполняющие тебя чувства придуманным героям, делишь их между ними. Читатель не в силах понять, что из всего сказанного, подуманного и почувствованного твоими персонажами, принадлежит лично тебе. Он может долго гадать, почёсывая затылок, и даже может решить, что раскрыл тебя, но это не так – ведь даже сам автор не смог бы справиться с этой задачей в полной мере.
Личное и творчество – две разные вещи. Это нужно раз и навсегда понять и твёрдо усвоить, чтобы не лезть к автору с утешениями, если его героям грустно, не приписывать автору грешки его персонажей. Но личное есть в любом творчестве, даже в самом отдалённом от реальной жизни автора. Откуда-то ведь черпает автор материал для своих образов? Не из пустоты же он всё создаёт? Мысль банальная донельзя, повторенная многими людьми – лирический герой (да и вообще герой) не есть автор. Но читатель так часто не верит этому, так часто пытается спорить… Есть и основания к этому. Личное есть везде и во всём.
Творчество всегда маска, всегда игра. На самом деле абсолютно бесцельная, как бы автор ни хотел доказать обратное. Точнее, нет внешней цели. Цель заключается в самом творчестве, его продукте, а не в дальнейшем использовании произведения и определённом прочтении. Автор не может угадать, как его текст воспримут другие, как он будет воздействовать на них. Он может преследовать лишь одну цель – писать текст, продолжать играть по установленным им самим правилам. Не для внешнего воздействия на реальность пишутся романы и стихи. Не для получения премий пишутся настоящие литературные произведения. Сними маску, поставь перед собой внешнюю цель – и вот вам научный трактат, публицистическая статья, но никак не художественное творчество. Люди, хорошо чувствующие и понимающие природу игры в творчестве, тяготеют к использованию различных псевдонимов. Замечу, что псевдоним, вопреки общепринятому, стереотипизированному до невозможности мнению, не обезличивает автора, а в наибольшей мере подчёркивает его индивидуальность, выделяет главное, убирая ненужные социальный и межличностный аспекты. Даже авторы, не использующие псевдонимы, их используют. Да, да, используют. Само имя автора, поставленное на обложку книги – уже псевдоним, уже игра. К этому имени всё больше будет прирастать разных мифов, разных правдоподобных и не очень историй, мнений, характеристик, оценок и пр. и пр. От реально существующего человека до автора целая пропасть или огромный мост через пропасть, составленный из читательских интерпретаций. Не хочешь использовать псевдоним – убери своё имя с обложки книги. Но найдите мне такого человека, который последует этому совету? Отказаться от игры и маски значит отказаться от искусства и творчества, значит не понять его сути. Не должен автор и переполнять своё творчество подробностями своей личной жизни. До этого, в сущности, нам, читателям, нет никакого дела. Творчество не есть попытка разобраться с личными проблемами, душевными волнениями. Со своими личными проблемами нужно разбираться наедине с самим собой или в кресле психолога, или в разговоре с близкими, но никак не вовлекая в это дело столько народу – тысячи читателей. С личным нельзя перебарщивать, как с какой-нибудь приправой, солью или сахаром… Сладко будет, слишком солёно, слишком кисло или остро – не вкусно, одним словом. Плохой из вас кулинар, господин автор.
Думаю, символ и атрибут любого творчества – красивая, украшенная драгоценными камнями маска. Греки использовали маски в своём странном театре. Сняв маски, актёры превратили в маску своё лицо. Сняв псевдоним, превращаешь в маску собственное имя. Сняв художественный вымысел, превращаешь в миф собственную жизнь. Маска – это не плохо, это не греховно или бесчеловечно. Может быть, маска – самое человечное наше изобретение, как бы зловеще это ни звучало. Ложь – это зло, если это ложь для собственной выгоды и ложь не по правилам. В творчестве же не должно быть лжи. Должен быть вымысел, игра по установленным тобой самим правилам, игра для себя и читателей, для этого мира и для всех возможных миров, большую часть которых выдумываем мы сами…

9.04.09

@темы: Эссе, Своё, Статья

---

[(Домовой)]

Влюбственный гимн.

Я смотрю на тебя – вот бы краски и кисть,
Жаль, что я не художник, склоняюсь в мольбе.
Я хотел бы взять холст, я б хотел взять мольберт,
Чтобы смолкли навеки твои двойники!

Ты одна непохожа на весь честной люд,
Ты особенна, только кичишься другим.
И ты знаешь, тебя я безумно люблю.
Эта ода тебе, вот мой влюбственный гимн!

Как бы я не пытался тебя описать
Не охватит портрет сокровеннейших черт,
Это все безнадежным казалось вообще
И я бросил тот холст, ручку взял и тетрадь.

Ты опасна как пламя на адском костре,
Притягательна, словно богиня из снов.
Вот мы кружимся в вальсе, мишень твоих стрел,
Я - живу для тебя, вот основа основ!

@темы: Любимые стихи, Это личное, Стихотворение

---

Русские народные сказки

[Ловкий Пройдоха]

Убейте меня, но, по-моему, не авторская, народная сказка - это не литература. Она живёт совсем по другим законам. Как-нибудь напишу об этом подробнее...
Сборник сказок А.Н. Афанасьева читаю и фыркаю - ужасно не нравится. Всё потом объясню, если доживём.

@темы: Размышление, Мнение

---

[Ловкий Пройдоха]

В последнее время мало кто просится в сообщество, а кто просится, нам не подходит по разным критериям. Впору выдавать хорошим, талантливым людям конфеты за каждую заявку.
На сообществе что-то тихо стало в последнее время, отчасти это моя вина. Массовик-затейник с дурацким настроением - вещь ужасающая. Но в ближайшее время что-нибудь обязательно предприниму для моего милого, любимого сообщества.
А пока что: кто-нибудь читал Макса Фрая, кроме меня? Впечатлениями поделитесь?
И вообще, какие последние книги читали? Что в них по-настоящему зацепило-впечатлило-понравилось?

@темы: Вопрос-Ответ, Размышление

---

Меня не ждали...

[Inna Astron]

...а я приперлась =)
И принесла очередную порцию бреда, по поводу которого хотелось бы услышать ваше мнение)

Мозаика из неба за сетью ветвей.
Под ваттами электросеток -
Случайные цепи бредущих людей,
Расплавленных тающим светом...

По сопкам летит, разбиваясь о них,
Коструктор квартирных коробок.
Колеса занудно врезаются в пыль
Осколками завтрашних пробок.

Растекшейся грязью расстаявший снег
Смывает вчерашнее утро.
Все то, что ты сделал, и что ещё нет,
Рассмотрено по промежуткам.

Оценено походя.
Удалено
нажатием клавиши "Backspace";
А свет незаметно крадется в окно,
Случайно задев занавеску.

Случайные знаки расплывчатых лиц
Случайно забытых знакомых.
Рассветом расчерчен асфальт на куски.
Смертельно. Весенняя кома.

@темы: На критику, Стихотворение

---

[.петрова]

Выпадает из прокуренных пальцев в ночь,
Поднимается с обитого илом дна,
И пытается поранить или помочь,
Настоящая, а значит, моя весна.
Облаками вплоть до Невского целый час
Прошагать, взорваться искрами фонарей,
И в последнем перелёте разбросом фраз
Ускоряться - и не звонче и не больней.

---

[Ловкий Пройдоха]

Как бы в подтверждение моих мыслей и моей статьи:

"Т. Манн полагал, что элитарно-замкнутое искусство его эпохи со временем попадет в ситуацию «предсмертного одиночества». И выражал надежду, что будущие художники освободятся от торжественной изоляции: искусство уйдет «от пребывания наедине с образованной элитой» и найдет пути «к народу»
В том же духе (и достаточно жестко) позже высказался А. Маслоу, лидер американской «гуманистической психологии». Он повел речь о соблазне надменности и агрессивности, во власти которого нередко находятся изощренные знатоки художественных творений: «Мир искусства, на мой взгляд, захвачен небольшой группой создателей мнений и вкусов». Эти подозрительные лица, продолжает ученый, возомнили себя «вправе говорить: «Либо тебе нравится то же, что нравится мне, либо ты дурак». Между тем мы должны учить людей прислушиваться к своему собственному вкусу»".

В. Е. Хализев "Теория литературы"

@темы: Размышление, Цитата