[lovkii]

24.01.2015 в 21:05

Пишет  Wild Card:

Европа и Россия
Интереснейшая статья Б.А. Успенского, нашего замечательного филолога, учёного с мировым именем, про европеизацию России и реформы Петра. Я рекомендую её читать всю, чтобы понять, о чём там идёт речь. Здесь цитирую некоторые интересные моменты. Довольно необычная точка зрения, кое-что и для себя узнал, уточнил. Успенский никакой не славянофил и не евразиец, это крупный учёный.

«Возвращаясь к России, можно сказать: Россия может считаться Европой не как метонимия, а как метафора. Речь идёт не об экспансии Европы как исторического культурного (цивилизационного) центра на прилегающие территории, а о сознательной ориентации на Европу, т.е. о процессе, имеющем искусственный характер. Иначе говоря, речь идёт не о центробежном, а о центростремительном процессе.
Если бы речь шла о последовательной экспансии, Россия могла бы быть определена как Великая Европа, т.е. область на периферии Европы, на которую постепенно распространяется европейская культурная модель. Это был бы процесс постепенной и последовательной эволюции, и он был вполне возможен (напомню, что европеизация России начинается при Борисе Годунове и затем продолжается при Лжедмитрии; этот процесс возобновляется после Смутного времени, особенно во второй половине XVII в.). Этому помешали реформы Петра I, которые имели не эволюционный, а революционный – не естественный, а искусственный характер. В результате Европа становится для России не метонимией, а метафорой: вместо того чтобы стать органической частью «Великой Европы», Россия становится «Новой Европой».
Но сознательная ориентация предполагает противостояние между Россией и Европой: сама ориентация на Европу предполагает, что Россия изначально Европой не является.
Именно эта идея заложена в основе петровских реформ.
То, что я говорю, может показаться парадоксом. Пётр I вошёл в историю как культуртрегер, европеизатор России. Принято считать, что в результате петровских реформ Россия усваивает европейские культурные ценности и становится европейской страной. Я же утверждаю, что одновременно Пётр создаёт культурное противостояние между Россией и Европой, которого – по крайней мере в такой форме – не было раньше. По образному выражению Пушкина (восходящему к высказыванию Альгаротти), Пётр «в Европу прорубил окно». Продолжая этот образ, я бы сказал, что для того, чтобы прорубить окно в Европу, Петру необходимо было воздвигнуть стену, отделяющую Россию от Европы.
Эта искусственность петровских реформ проявляется с самого их начала. Примечательно, что реформы имеют отчетливо выраженный семиотический характер: Петр начинает с усвоения знаков, предполагая, очевидно, что содержание должно прийти вслед за формой (это типично вообще в том случае, когда цивилизационный процесс имеет характер метафорического уподобления). Такого рода искусственность определяет все последующее развитие России: знаки опережают содержание, и именно поэтому Ленину могла в дальнейшем прийти в голову безумная мысль устроить антикапиталистическую революцию (реализовать идеи Маркса) в промышленно отсталой, аграрной стране. Как начинания Петра, так и начинания Ленина имели явно выраженный утопический характер: они основывались не на том, что есть, а на том, что должно быть.
25 августа 1698 г. молодой царь Петр возвращается из-за границы; он полтора года путешествовал по Европе (Пруссия, Швеция, Курляндия, Голландия, Англия, Австрия) под именем урядника Петра Михайлова, и это был первый случай, когда царь покинул свою страну. Уже на следующий день после своего приезда Пётр начинает собственноручно резать бороды русским боярам, заставляя всех переодеться в иностранное платье. Это должно было символизировать начало нового – европейского – этапа русской истории. В дальнейшем ношение бороды и русского платья означало выключение из общества: дворянин, отказывавшийся сбрить бороду или предпочитавший носить традиционную одежду, терял дворянство.
По существу, трудно найти что-либо европейское в этом акте: это позиция туземца, который рядится в платье белого человека.
Такого рода действия очевидным образом символизируют стремление к Европе; но одновременно они создают не менее очевидное противостояние между Россией и Европой, которую отличает как раз приверженность к традиции. Переодевание в немецкое платье не делает русского немцем, но, напротив, усугубляет различие между ними. В самом деле, есть очевидная разница между немцем, который носит немецкое платье, и русским, который вдруг по приказу монарха начинает такое платье носить. Это примерно такая же разница как между немцем, который говорит по-немецки (на своём языке), и иностранцем, который говорит по-немецки на чужом языке. Иностранец, говорящий на чужом языке, не свободен, он поневоле должен ориентироваться на носителя языка, который по определению всегда прав, который имеет естественные навыки речи и – естественным образом – знает, как надо сказать. В некотором смысле разница между немцем, говорящим на немецком языке, и русским, говорящим на немецком языке, не меньше, а больше, чем разница между немцем, говорящим на немецком языке, и русским, говорящим на русском языке, – ведь каждый из них в этом последнем случае говорит на своем родном языке!
Переодевание в иностранное платье создаёт своеобразный эффект маскарада. Следует иметь в виду, что европейское платье воспринималось в допетровской культуре как маскарадное (и в частности, бесы на иконах изображались в немецкой одежде). Русский дворянин, оказавшись побритым и переодетым, на первых порах чувствовал себя ряженым. Вместе с тем традиционное русское платье в петровских карнавалах выступало как платье шутовское.
Так в России появляются две культуры: традиционная, которая объявляется обветшавшей и невежественной, и новая, провозглашаемая просвещенной и прогрессивной. Каждая из них воспринимает другую как шутовскую, карнавальную. С одной стороны, в петровских шутовских церемониях появляются шуты в русском народном платье, с другой стороны, в русских народных обрядах можно нарядиться чертом, надев немецкое платье (ср. образ черта в немецком платье у Гоголя в «Ночи перед Рождеством»).
Русская (светская) жизнь оказывалась необычайно карнавализованной. Карнавал становится элементом придворной культуры: участие в нем было обязательным. Царь считал необходимым принимать участие в подобных церемониях: это была часть культурной программы, обязательной для его окружения. Маски могли носить даже в официальных учреждениях (в присутственных местах), что поражало иностранцев: известны случаи, когда по распоряжению Петра все сенаторы и члены коллегий должны были являться на службу в масках; мы можем представить себе, как выглядело заседание Сената – что-то похожее на сон Татьяны в «Евгении Онегине»…Вначале потехи приурочивались к русским праздникам святок и масленицы – традиционному времени карнавальных увеселений, – но постепенно они выходят за эти пределы, распространяясь вообще на все время.
Характерным образом реформы Петра I, призванные европеизировать Россию, обычно начинаются именно с карнавальной игры. Так «потешные» войска, созданные в начале 1680-х. гг. для «военных потех» царевича Петра, положили начало образованию регулярной армии: можно сказать, что военная реформа начинается с игры в солдатики. Точно так же церковной реформе Петра, в результате которой отношения церкви и государства были ориентированы на европейскую модель, принятую в протестантских странах, – предшествовали шутовские церемонии Всепьянейшего собора; можно сказать, что церковная реформа начинается с непристойной и кощунственной пародии на церковь. Точно так же, наконец, пародирование традиционного облика русского царя на шутовских свадьбах предвосхищало принятие Петром императорского титула, когда Петр провозглашает себя «императором» и «отцом отечества» (pater patriae) – так, как назывались римские императоры (и это при том, что слово царь собственно и означало «император»!). Одновременно Петр называет себя «Великим», наподобие Карла Великого и Константина Великого, и «Первым»: он именует себя «Великим» и «Первым» потому, что в истории под таким именем фигурируют западные монархи (и в дальнейшем императоры Павел, Александр и Николай называют себя «Первыми», при том что Павел II отсутствует в русской истории, а Александр II и Николай II появляются значительно позже).
Это разительно напоминает поведение ребёнка, который изображает взрослого. Переодевание, переименование – все это было проявлением общей культурной политики, свидетельствующей об искусственном характере европеизации России. Появляются новые имена городов, составленные из иностранных слов, – такие, как Санкт–Петербург, Шлиссельбург и другие. Ранее подобные названия воспринимались как «потешные», игровые (ср. «потешный городок» Пресбург, который строит молодой Петр в Преображенском); теперь же так называется новая столица Российского государства.
Новой одежде, новым наименованиям отвечает и новая азбука: собственноручно создавая русскую гражданскую азбуку, Петр отталкивается от традиционных начертаний славянских букв, приближая их к латинским начертаниям. В изменении формы букв по существу не было никакой необходимости: буквы переодеваются в европейское платье, подобно тому как переодеваются в него и люди.
Петр начинает строительство новой – европейской – России со строительства Санкт-Петербурга. Новая столица нового государства строится как европейский город с иностранным именем, как град святого Петра, что не может не напоминать о Риме; характерно, что герб Петербурга содержит трансформированные элементы герба папской столицы («Claves Ecclesiae Romanae»), который отразился в современном гербе Ватикана (так, перекрещённым ключам в гербе Ватикана соответствуют перекрещенные же якоря в гербе Петербурга; расположение якорей лапами вверх отчётливо выдает их происхождение – ключи в гербе римского папы также повернуты бородками вверх). Таким образом, герб Петербурга семантически соответствует имени города: имя и герб предстают как словесное и визуальное выражение одной общей идеи.
Замечательно при этом, что новая столица будущей империи строится не в центре страны, а на ее периферии – на ее западной границе. В этом смысле Петербург противопоставлен Москве, которая находится именно в центре России. Это едва ли не уникальный случай, но интенции Петра понятны: на Западе своего государства он создает своего рода европейский анклав, который призван затем распространиться на всю страну. Противопоставление Запада и Востока, Европы и Азии переносится, таким образом на саму Россию. При этом, напряду со строительством каменного Петербурга, призванного олицетворять собой новую Россию, Петр налагает по всей стране запрет на строительство каменных зданий (1714 г.). Тем самым фактически создается не только образ Петербурга, но и образ деревянной нецивилизованной России как ее антипода: Петербург мыслится как будущее России, но при этом создается не столько образ будущего, но и образ прошлого ее состояния – образ, вообще говоря, не вполне соответствующий действительности (Москва называлась ранее «белокаменной», теперь же она должна восприниматься как деревянная). Создание новой культуры предполагало сознательную дискредитацию старой: новое создается за счет старого, как его антипод.
Запрет на строительство каменных зданий аналогичен запрету монахам заниматься литературной деятельностью: указом Петра от 31 января 1701 г. монахам запрещалось держать перья и бумагу, и такого рода запрещение вошло затем в прибавления к «Духовному регламенту» (1722 г.). В допетровской России монастыри были культурными центрами, монахи занимались литературным трудом, и это даже могло входить в монашеское правило (т.е. в иноческий обет). Теперь монастыри воспринимаются как центры традиционной, невежественной культуры и монахам (если они не вписываются в новый государственный порядок) вообще запрещается писать. Все это мало напоминает европеизацию: налицо всего лишь явное стремление подражать Европе…
Так, наряду со строительством новой России создается «анти–Россия», символизирующая старую, традиционную культуру. С точки зрения новой России, старая Россия – «анти-Россия», а с точки зрения старой «анти–Россией» является именно новая культура. В результате появляются две культуры-антипода, антагонистически противопоставленные друг другу.
В «Войне и мире» Толстого есть сцена (психологически очень верная), где Наташа Ростова попадает в крестьянскую деревню и крестьяне рассматривают её как куклу, как ряженую: они ее трогают щупают платье, обсуждают, не стесняясь ее присутствием. С точки зрения новой России, ряжеными становятся крестьяне, с точки же зрения старой России, ряженые – дворяне. И это – результат сознательной культурной политики: результат противостояния, которое создается реформами Петра и определяется именно искусственным характером этих реформ.
Ничего похожего не было ни во Франции, ни в Германии: это специфика России – России, созданной Петром.
В дальнейшем, когда под влиянием идей Гердера и Гегеля о «народном духе» (Volksgeist) появляется концепция народа как движущей силы истории, в России под «народом» понимается нечто отличное от того, что имеет место в Западной Европе: понятие народа оказывается противопоставленным понятию цивилизации. Это определяет особую роль и специфическую функцию русской интеллигенции как связующего звена между народом и цивилизованным обществом.
Как видим, стремление к еропеизации русской культуры на деле совсем не всегда приводит к уподоблению Западу: в целом ряде случаев отличия России от Запада могут быть обусловлены именно тем, что здесь имеет место импорт западной культуры, подражание западной культуре. Русская культура после Петра отличается повышенной семиотичностью, она ориентирована на знаки: усваиваются новые формы выражения, с тем чтобы воссоздать соответствующее им содержание. В обычном случае содержание порождает выражение; в данном же случае, напротив, выражение призвано породить содержание.
Такого рода ориентация на Западную Европу может приводить к парадоксальным результатам. Так, в XVIII в. в России наряду с идеями Просвещения утверждается крепостное право, основанное на личной прикрепленности крестьянина к помещику (а не к земле, которая находится в распоряжении помещика). В результате становится общепринятой продажа крестьян без земли, практикуется разлучение семей, вообще закрепощение крестьян в самых бесчеловечных формах. Продажа крестьян без земли фактически начинается во второй половине XVII в., однако именно в XVIII в. она становится массовой практикой. Это определяется бюрократическими реформами Петра I (переписью населения и подушным податным обложением), при которых крестьяне и холопы были вписаны в одну общую рубрику; в результате крестьяне оказались на положении рабов. Нельзя не видеть здесь общий процесс бюрократической централизации и модернизации, обусловленный в конечном счете стремлением к европеизации русской бюрократической системы (перепись населения выступает как элемент бюрократической системы, сокращение рубрик – ее модернизации). Не последнюю роль в отношении Петра к крепостному праву могло играть то обстоятельство, что крепостное право существовало у непосредственных западных соседей России – в Пруссии и Польше.
Следует также иметь в виду, что после петровских реформ резко снижается грамотность населения. В допетровской Руси население было в основном грамотным (имеется в виду прежде всего обучение чтению: элементарная грамотность входила в процесс религиозного образования). В результате реформ Петра и его последователей, направленных на европеизацию образования в России, подавляющее большинство крестьянского населения оказывается безграмотным.
Итак, Петр создает европейскую Россию, но одновременно он создает и противоположный образ России – России азиатской, невежественной, непросвещенной. Таким образом, он создает противостояние между своим и чужим, определяющее дальнейшее развитие русской культуры и русской истории».

Б.А. Успенский, "Европа как метафора и как метонимия" ("Историко-филологические очерки")